Литературные произведения о Рязано-Уральской дороге

Из сборника «Рязано-Уральская» Алексея Вульфова

Вульфов Алексей Борисович, 1963 года рождения, автор произведений в прозе. Публиковался в литературных журналах «Наш современник», «День и ночь» и ряде других, в том числе по рекомендациям В.П. Астафьева и В.Г. Распутина. Постоянный автор газеты «Гудок» и журнала «Локомотив». Председатель Всероссийского общества любителей железных дорог, один из лидеров в России в области сохранения железнодорожной старины, в первую очередь локомотивов. Автор мечтает о том, чтобы кто-либо создал прекрасные иллюстрации к этому произведению.


Что же я могу с собой поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами,
звуками и песнями, криками, образами, запахами и вкусами?… И не в прошедшем ли
мы живем острее, но глубже, печальнее, но слаще, чем в настоящем?


А.И.Куприн. «У Троице-Сергия»

К «своему» железнодорожному направлению впечатлительный человек привязывается, словно к доброму спутнику судьбы. И тогда мила бывает путешественнику встреча с закопченными сводами давно знакомого вокзала. Светящиеся казенные окна станут подобными взгляду…

В облике бывшей Рязано-Уральской — той, по которой ехать с Павелецкого — есть какая-то самобытность, не утерянная и в наш век, хотя и обветшавшая. Постигаю ее со всегдашним волнением.

Удивительная дорога!

К ней я привязался, пожалуй, именно из-за пейзажа местности, по которой пролегла она, не только под воздействием железнодорожной старины. Особенно окрепла привязанность моя после прочтения сочинений русских классиков литературы, великих писателей-«степняков» — между прочим, родившихся, выросших или живших когда-либо в окрестностях, пусть более или менее отдаленных, именно Рязано-Уральской дороги. Это сочинения Лескова, Толстого, Бунина, Шмелева, Замятина, Платонова. Присутствие в себе их книг привело как бы к законченности, нерастерянности дорожных впечатлений от путешествий по здешним местам. Окружавшие путевые пейзажи то и дело заставляли во вдохновении припоминать фрагменты столь серьезной литературы, и от того казались словно бы одушевленными, полными энергии воздействия. Они были полны безмолвного, но необыкновенно яркого рассказа, восклицания о чем-то очень далеком и существенном. Выразительность этих пейзажей представала в окне вагона чем-то большим, нежели просто обыкновенной живописностью умеренного среднерусского пояса. Причем пейзаж Рязано-Уральской выглядел не столько даже красивым, сколько особенным, значительным. По сходным, наверное, свойствам личность сразу отличима от заурядности в бытии людском… Какой-то своей напряженностью.

Двигавшаяся за окном местность дороги и приходившие тут же отрывочно из памяти строки классиков о ней самой и о происходившем при ней бытии людском давали вспышку чувствам, словно смыкавшиеся полюса электричества. Рождался и огранивался некий смысл, пусть лишь в подсознании, трудно выразимый вполне, но очень существенный. Простая поездка в пригородном вагоне становилась личным событием, являла сюжеты…

Ах, да что вообще поймешь про Россию, про нас, про себя в ней без нашей старой литературы! Что мы есть без нее?!

Да ведь это к тому же и последняя земная дорога Толстого. Такого факта уже довольно… Неизъяснимая сила влекла меня к первозданным домикам бывшего Астапово, какой-то голос звал туда и, похоже, всегда теперь звать будет.

ПО РЯЗАНО-УРАЛЬСКОЙ

Дизельпоезд Д1 на перегоне Пчеловодное - Ожерелье. Фото Сергея Довгвилло
Дизельпоезд Д1 на перегоне
Пчеловодное - Ожерелье
Фото Сергея Довгвилло

У каждого железнодорожного направления, отходящего от Москвы, есть свой особенный дух, который незаметно, по едва объяснимым деталям является пассажиру уже на вокзале. Свое как бы настроение. У Рижского, у Савеловского, у Казанского и так далее — у каждого свое. Для большинства людей это настроение, конечно, сугубо дачное, мимолетное. Многие и вовсе не ощущают никаких настроений, и таковых все больше…

К тому же сегодня железная дорога, становясь сплошь бетонной, сливается с индустриальностью, блекнет, теряет былую разноцветность. Ничего более унылого, нежели бетон, не создано человечеством в строительстве; бетон изгоняет из железной дороги ее типическую живинку, удручает взгляд. Бетон — это сорняк в эстетике железной дороги. Бетонный столб — убийца ее красоты.

Заставшему дымок паровоза и взаправдашний удар станционного колокола всё на железной дороге, что сделано из бетона, должно быть чуждо в той степени, в какой крестьянину должен быть чужд заасфальтированный деревенский двор…

Быть может, потому любое проявление железнодорожной старины — далекой или близкой — теперь так трогательно и существенно.

Когда-то понятие «старина» для меня, только лишь входившего в полнейшем очаровании в мир железной дороги, целиком состояло в паровозе. И ведь довелось оказаться на исходе двадцатого столетия на этой технике! Впервые на живой паровоз я попал шестнадцати лет от роду практикантом-кочегаром в депо Ожерелье.

И вот оттуда однажды в яркий, пронзительно прохладный октябрьский день наша машина Эр 761-33 пошла на промывочный ремонт в Ряжск. Мы не спеша поехали, посвистывая всему попало — более из озорства, чем по надобности — на павелецкий участок бывшей Рязано-Уральской дороги.

С самого первого того путешествия и началась долгая, хотя и совсем недавно обнаруженная в себе, привязанность к ней.

 

Типический рельеф Рязано-Уральской дороги начинается тотчас же, как только поезд покинет Москву в Бирюлёво — с Расторгуевского холма, доныне патриархального, с церковью и сельскими домами, — и пребывает далее таковым, почти не меняясь, еще долгие сотни километров пути.

Пустые задумчивые холмы, громадные поля на них, из-за чего весной такой холм бывает похож на старческую голову, ладно причесанную гребешком. Застенчивы дымчатые рощи на склонах. Линия идет по холмам, как по гигантским, но не страшным волнам, покорно то поднимаясь, то спускаясь, часто теряясь в кривых. Профиль ее из-за безлесья хорошо различим на большие расстояния. Она тянет ряд своих покосившихся столбов словно нехотя, без устремления, свойственного скоростным дорогам. Ход по ней поезда неровный, с качкой, частыми торможениями и приседаниями на кособоких путях. Здесь никто не спешит — да и спешил ли когда всерьез?

Холмы рязано-уральские…

…Из распахнутой гремучей теплушки, увлекаемой в пути с Горбачева на Волово насквозь прокопченным угольным паровозом, всю жизнь проработавшим на этой дороге, словно верная животина, — ранней весной, под округлившимся белесым небом, с которым совсем сливались легкие перья пара, глядел на них — на ослеплявшие радужным фоном снегов то и дело вздымавшиеся холмы. И бормотал, попыхивая дымом спрятанной в кулаке сигареты, привязавшийся странный стишок:

За полем - поле.
Как море - поле.

Здешняя местность действительно подобна морю Земли…

На станции Ранебург. Фото Алексея Вульфова
На станции Ранебург
Фото Алексея Вульфова

И эта местность была вокруг меня, со мной, взгляд тонул в ее волнующейся неровной бесконечности, ветром, летевшим с нее, дышал я в пути…

Да, ближе, ощутимей всего мне эта дорога в пору самого-самого начала весны — еще полной снега и льда, но уже с ощутимым течением тепла, волнующим брожением воздуха …

Тишина со звучной капелью под старинной кровлей вокзала, крики и перелетанья птиц, отдаленные возгласы петухов в поселке, запах сгоревшего угля, сладость воздуха — вот что первым приходит в воображение, когда вспомнится Рязано-Уральская.

В такую пору брел я однажды при высокой ее насыпи, моргая из-за таявших на лбу снежинок. Спустился с ветреного полевого взгорка по едва намеченной в обильных снегах дороге, приведшей меня незаметно к полосатым балкам переезда у платформы Ситенка. На расчищенном настиле с примерзшим к плитам трепещущим сеном, оброненным с тракторной телеги, прямо между рельсов сидела абсолютно равнодушная собака... Свежесть воздуха казалась после Москвы необыкновенной. Серое рваное небо, морозный сахар во рту, затем тепло электрички… Запомнилось вот.

На станции Манаенки. Фото Г. Угарова
На станции Манаенки
Фото Георгия Угарова

Так же, ранней весной, я впервые проехал по Данково-Смоленской линии Рязано-Уральской — той самой линии, на которой в Астапово закончился жизненный путь Толстого. Мы были в поездной обкатке паровоза, взятого из запаса. Паровоз притащил наш состав из Белёва на станцию Манаенки. Здесь во всем двухэтажном здании старинного вокзала был лишь один-единственный человек — совершенно безразличная вообще к бытию дежурная по станции — в тапках и переднике поверх гимнастерки, похожая на состарившуюся Золушку. В Манаенках — потаенном, затерянном в глухих просторах разъезде — я впервые услышал и капель, и крик петуха — такой далекий, что в окружающих холмах не видать было и деревни, в которой он голосил. Паровоз наш отцепился, гулко, со сдержанным шипеньем проехал назад вдоль состава сквозь леденцовые сугробы, рявкнул на прощанье свистком так, что эхо трижды пропело в бескрайностях, и побежал обратно на Белёв, легко взбираясь на холм, удаляясь в одеянии нежной свежей пены своего пара.

И настала в Манаенках звучная, пространственная тишина, сильнее заиграла капель и еще дальше стало слышно вокруг.

В такую же пору мы с другом-художником сошли однажды поутру с электрички в Жилёво. За каменным вокзальным домом в два этажа с типическим рязано-уральским гребешком, возле мрачной водонапорной башни из бурого кирпича ежились в сырости утреннего мартовского мороза после теплого вагона и неподвижности. Наконец явился некий утлый «Запорожец», и в компании громадного нескладного водителя, а также двух удалых местных бабулек из тех, что всегда грызут семечки и вовсе по жизни неустрашимы, поехали мы от станции в деревню Верзилово — посмотреть тамошнюю церковь. Глядится она дивно у самой насыпи…

Во время войны хотели наши эту церковь взорвать, но местные жители встали кольцом и не дали. «Все поляжем, — сказали они, — но не позволим». Их и отгонять пытались, и грозились, ругался-ругался командир, но ничего поделать не смог: не рвать же вместе с людьми-соотечественниками. Вот какая церковь в Верзилове!

Названия деревень в подмосковных окрестностях Рязано-Уральской лихие, озорные, громовые, тяжелословные, под стать многим их жителям: Верзилово, Шугарово, Еганово, Шматово, Сандарово, Шманаево, Барыбино — во какие! Все на «а», и все нагроможденные, хулиганистые, что ли, названия. Кажется, когда слушаешь их, что вот-вот ударит гармошка и пустится пляс с хлопаньем-топаньем, одобрительной руганью, оскалом белых зубов — пляс бесшабашных, грубых, чуть ли не разбойных людей. В недобрых, бедовых названиях здешних деревень запечатлелись, наверное, отголоски древних трагедий; сгустки чувств тех черных лет, когда именно этот край вперед всей Руси попадал под кривые сабли…

Ведь Рязано-Уральская ведет в русский Юг, так решительно отличающийся всем существом, всем пейзажем от нашего Севера, — в другую половину России…








Copyright © 2000-2011 Василий Зимин. Все ваши впечатления, предложения и пожелания принимаются
Все представленные на сайте материалы не могут быть использованы для публикации на других страницах сети Internet, в СМИ, печатных изданиях любого рода без получения разрешения автора. Для получения разрешения обращайтесь по электронной почте.


Автор — Алексей ВУЛЬФОВ © Все права защищены
Страница создана 01.09.2005