Литературные произведения о Рязано-Уральской дороге

Из сборника «Рязано-Уральская» Алексея Вульфова

ЕДУ В ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Еду в Лев Толстой. До Богоявленска на тамбовском скором, а оттуда местным поездом до Льва.

Конец ноября, перед рассветом. За окном черная мгла и рубцы огрубелой почвы под редкими попутными фонарями. Тянется перьями туман. Шпалы чуть побелены полуночной изморосью.

С раскачкой, радостным пением тормозов, гоготом вынесло в Богоявленск. Вот высокий помпезный вокзал, такой же, как в Грязях. Приехали.

Да, на улице сыро… Жаль

Дрожат в оттепели огни сигналов. Пахнет густым воздухом.

На юге зимой кажется, что все каменные здания покрыты тончайшим слоем топленого сала. Вот, вроде, проведи пальцем — жирные. И всегда они с копотью на крыше, на стенах…

Закуриваю у вокзальных окон. За спиной с вибрирующим шипеньем пошел дальше мой поезд.

В вокзале тошновато пахнет словно подкисшим тестом, пустыми молочными бидонами, теплым чаем. Сонными глазами кое-как выяснил из обширного расписания на стене, что днем поездов здесь нет: те отменены, а эти еще не назначены. И что поезд на Лев ходит всего раз в неделю.

Час почти до отправки. Побрел покамест по битой улице на базар. Прямо преисподняя — кромешно, тёмно, бугристо, насквозь промозгло, а лужи не мерзнут. Сапоги по отчужденной дороге — бух-бух.

Помаленьку в окошках старинных служебных домов загорается свет. Шесть утра — здесь уже встают. Тамбовская губерния.

Кутаюсь в шарф, нежусь шеей о воротник. Иду романтически сквозь ночной осенний ветер, дергаю носом. Путь.

По станции еще один скорый прошелестел гирляндой окон, с нарядным лакированным локомотивом во главе.

На станции Богоявленск
На станции Богоявленск
Фото Алексея Кочкина ©
март 2003

На базаре все прилавки еще пусты, и оттого они пугающего вида. В свете фар фургона молча перебрасывают желтые туши — как демоны возятся. Неясно откуда вдруг нежно-печальный альт обратился: «Молодой человек, за хлебцем?»

Возвращаюсь к вокзалу, иду быстрее в блаженной взбудораженности дорожного одиночества. Как хорошо, когда основная дорога еще впереди! У вокзала стоят уже пассажирский вагон с маневровым локомотивом. Это и есть поезд на Лев. Тут же, на одном с ним пути, состав на Челновую. Ту самую, которая раньше называлась Бенкендорф-Сосновка

У вагонов, как водится, топчутся, здороваются, светляки цигарок гуляют в ночи. Народная сцена. Затянулся опять на дорожку и я, поздоровавшись с нахохлившейся проводницей в шинели без пуговиц. Этакая черная железнодорожная птица. Кивнула, покосившись на фуражку мою и петлицы.

Курю, моргая от слепящих ламп. Езда у меня впереди по крестьянской дороге, в кусаном жизнью, помотавшемся по местным краям вагоне. Что ждет? Каким будет путь? Куда заведут эти рельсы, эти ветры? Чем встретит день?

Так и запомнилось навсегда, словно в записную книжку попало: курю у вагона местного поезда, что ходит раз в неделю, рваное ветром черное утро, Богоявленск, люди, как черти, мелькают у вокзала, зовущие взгляды сигналов во мраке…

«Ба, да не придет она! Не придет!» Это в тамбуре суетится мальчишка, то вылезет, то запрыгнет. В ответ кряхтенье: «Да может еще придет… залазь, останесси…» Мальчишка по пояс свисает на поручнях: «Не-е-ет… не придет». А ведь так ему хочется, чтобы пришла она.

Ладно. С Богом.

Сигарету — под вагон, взрывается на шпале тысячей звезд.

— Позволь, залезу…

Мальчонка вежливо жмется к двери, любопытно во все глаза рассматривает, не таясь. Батюшки, какой вагон-то: открытые деревянные лавки на манер пароходных, без переборок и вторых полок. Несколько пассажиров тихо, но звучно, возбужденно переговариваются.

Размещаюсь у окна.

Пахнет в вагоне так, как в сенях обыкновенного тамбовского дома. Разве что с добавкой ветхого духа линкруста.

«Ба, не придет она, не придет… Побегу, погляжу. Вдруг на челновский она по ошибке влезла?» «Останесси… останесси, успокойся». На улице проводница приструнила сильным грудным голосом: «Ходит и бродит, ходит и бродит, а ну иди к бабе, извёлся и мешаеть людям в вагон зайти!» Забежал в вагон и шепотом: «Нет, бабуля, не придет… я ж говорил… проспала». Как он хочет, чтобы пришла!

Зябну, кутаюсь. Зеваю, чуть волнуясь. Впереди премьера очередной дороги.

В тамбуре заскребло, пару раз стукнуло. Кашель прогорклый, с раскатом.

«Сюда давай». Два деда, один с палкой, другой с корзинкой, подгоняют друг друга.

Деды в этих краях часто малорослы, длинноносы, с белесыми проникающими глазами. Хори эдакие.

Со вздохом опустились: «Доставай. До Раненбурга отопьем половину, а там поглядим«. Клацнуло стекло о стекло. Ясно…

Тепловоз внятно, сильно прогудел. Дернул. Забубнил, покатился шарабан в Лев Толстой.

Я — лбом к окошку.

Чуть уже присветлело.

Да, мороза не будет. Но и дождя тоже. Горизонт и земля тусклые, но не мутные. Туман тает.

Помчались столбы. В вагон пробрался дым тепловоза, до восторга радостно запахло им - дымом новой для тебя, отдаленной, старой дороги.

«Тамбовская лучше. Чище.» «Я тебе говорю — липецкая прозрачнее, честнее. Мы и раньше всё ее брали. Елецкую». «Нет, все же тамбовская посветлее». Это деды про водку…

Я — паломник к Толстому и последней его дороге.

… Улыбнулось навстречу прыгающему ходу синее окошко вросшего в чернозем вокзального дома с надписью «Снежеток».

— Снежеток! Кто спрашивал? Все здесь с билетами? — служебные голоса всегда резки.

Как не хватает все же в этом изумительном мраке пятна свечи былого фонаря…

«До Раненбурга?» «Нет, мы до самого Льва. Далёко».

Местные ездят в Лев за хлебом. Полагают, что с тамошней пекарни он лучший в округе. У пенсионеров бесплатный проезд, взял да и съездил — а что же? Вон деды и едут.

«Снежеток… помнишь, как тогда ночью сюды попали? Заехали — и не поймем, где мы, отчего, почему… ха-ха…« Наверное, это после распития прозрачной липецкой они путешествовали.

Старческие голоса и хриплы, и строги, и трогательны, в них совсем нет сомнения или боязни. Лиц не разглядеть — темно еще, но очень ясно их воображаешь по речи.

Тепловоз впереди часто гудит в самую фиолетовую гущу рассвета, от чего, кажется, вздрагивает все кругом. Земля вдруг делается серебряной и далеко различимой. Гул дороги подгоняет рассвет.

Движутся однообразные ряды лесозащитных полос,

Опаляемые лучами взглядов
Из мчащихся бешеных окон…

Но за ними видны, видны уже поля без горизонта, степное море. А дорога как берег.

В мутно-бронзовом мареве возникают на кирпичном боку вокзала декоративный старинный фонарь и по белому парадный черный шрифт: «РАНЕНБУРГ».

«Вокзалу этому сто лет… повидал…» «Сколько повидал! И построили его как — с затеей. Кладка вон, смотри…» «Для народу строили. Хотели, чтоб и в этом была красота».

Влезли деловитые путейцы с тележкой. Сразу на весь вагон поздоровался с ними и подсел огромный мужик в фуражке и пальто с серебряными пуговицами. Беззвучно прошел на лавку сутулый человек в очках с лицом сельского учителя и стал читать. Вкатились, охая, дыша, две круглые старушки. А мальчик с бабушкой сошли — на платформе он все теребил ее за рукав, что-то спрашивая, пока не поглотили их суровые двери вокзала…

Да, сильны вокзалы на этой дороге. Все в них есть. То, что не выразишь словами, да и нутром, быть может, до конца не постигнешь. Памятник народной жизни? Впрочем, вердикты не нужны, не стоит.

Какие, должно быть, сцены тут разыгрывались встарь, какая слышалась речь! Взрывы страстей… патетические прощанья… новобранцы всех времен… эшелоны с кричащей гармонью… шумы паров, колокол, свистки… забытая керосиновая, паровозная гарь… чей-то бледный тонкий лик, вуаль… былые лица, навсегда ушедшие в свой век… Далеко все это, очень далеко. А вокзал вот стоит, слава Богу.

Мост через реку Становая Ряса на участке Раненбург - Троекурово
Мост через реку Становая Ряса на участке Раненбург - Троекурово
Фото из собрания А.С. Бернштейна ©

Без него здешний край тоже что без поля и неба. Здесь, у этих кирпичных стен, не раз вспомнишь что-нибудь из Андрея Платонова…

Наконец трогаемся. Неожиданно для меня поезд понес быстро-быстро, выбрался из глубокой выемки, словно оттолкнул в сторону столбы главного хода, пробрался на ответвлении среди пригородных построек Чаплыгина и вот уже гремит, как кибитка, по мосту через реку Ягодная Ряса. Вагон с приседаньями, с нескладным грохотом на неровностях пути, но шибко бежит, с оханьем и дрожащим гудом, и отстукивает назидательно, словно метроном: «ту-дук! ту-дук! ту-дук! ту-дук!»

Рассвело. Гляжу — в вагоне едут все чинно, одеты чисто, по-современному. Лишь некоторые женщины напоминают собою о старине — они все же в платках, очень ярких, даже аляповатых, повязанных по-крестьянски. Одна из них взяла за руку дочь — ангелицу в платке точь-в-точь как у матери — и вышла с ней на какой-то остановке на краю громадного поля с одной-единственной тропой, уводящей от насыпи, кажется, вникуда, в равнодушно улыбающуюся ноябрьскую обесцвеченную пустоту. Смеясь, помахали они вагону и побрели по этой тропе вполне спокойно, дружно в сторону потрясающей дали, планеты целой, долго видимой из уходившего нашего поезда…

А деды опустошают липецкую, длинные носы их напряглись и покраснели, закусывают лучком и обобщают, беседуя, видимое за окном, что твои философы. «Да, едем по железной дороге. Сколько же народных сил надо было истратить, чтобы проложить полотно! Сколько земли перелопатили…» «Да, труд был. Раньше во всем труд был».

— Кто еще без билета?

Проводница ходит, поглядывает, хозяйка. Совсем согрелся вагон.

Веселее гляжу, едучи, на открывающуюся тайну дороги. Здорово, когда воплощаются в явь топографические символы, жадно рассмотренные накануне дома.

Редкие попутные деревни тусклы и грязны, тулятся под локонами садов, как стайка ворон. Ноябрь… Но нет некрасивых периодов года. Это то, о чем классик сказал: «нет безобразья в природе». Ноябрь — коричневый, неясный от поля до небосвода, — а когда ж еще бывают столь трагично раскиданные патлы увядшей и замерзшей травы, столь извивистые голые деревья, столь бархатное по утрам покрытие земли? Когда еще столь сильно просятся из души воспоминания? Когда еще с таким удовольствием ощутишь прелесть уюта и тепла после холода, сыри и тревоги на дворе? А первые снегопады, непременно затем растающие, первые дыхания зимы?

Вот и за окном — черные дороги, скатерти полей цветом заодно с небесами. Лошадка, возчик подле заброшенного вокзала без единого окна. При казарме со ставнями и резьбою, с садом и плетнем полосатый шлагбаум ограждает некую жирную черноземную стезю, сплошную рану на земле, уходящую в дым дальних садов, а по другую сторону линии — в полевое небытие…

«Давай уж допивать…» «Неужели! Смотреть, что ли, будем на нее? Лей уж все». «Во-во. Пешком не приходилось тебе хаживать сюда с Раненбурга? А мне раз довелося. Молодой, на поезд опоздал, не стал полсуток ждать следующего, пешком тридцать километров отмаршировал, очень к девке побыстрее хотелося».«Ну ты даешь…» «Давал, теперь не даю! Наливай до конца.»

Бежит вагон. Пусто по сторонам. Вон заяц мчится! Вон! Охотники, говорят, часто этим поездом ездят.

Широкая полоса отчуждения, словно долгий луг, проглядывающая даль сквозь рощицу. Всю дорогу так. И вокзалы, словно вконец разорившиеся аристократы — заброшенные, но с признаками неизживаемого великолепия: башенки, орнамент, петушки… Ах, милая старина, здравствуй, здравствуй…

А почему пустые, пустоглазые стоят вокзалы? Да потому что движения совсем не стало. Нечего теперь возить, вот и закрыты станции. На месте путей — скорбные заросли… Пригородный поезд ходит раз в неделю, — где, когда видано такое было на российской железной дороге? Не заплатить стало людям по их заработкам пятнадцать рублёв за билет до Богоявленска или Ельца, дорого. При царе платили, сейчас не могут. А что до рам и стекол, так у нас недолго без догляда вещь существует. Как-то уж это повелось… Не для корысти стащат, так от дикости, по злобе, душевной сутолоке и темноте своей. Или испортят, чтобы время убить, руки почесать. Не чтят души, вложенной в путном изделии, — ибо родства не помнят, историю путают; перевелись мастера, озаренные…

Халатово. Ни души. Недосягаемо, задумчиво и доныне торжественно столетние липы высятся вдоль земляной платформы близ почерневшего вокзала. Сколько смысла и страсти в их неслышной речи, да некому и расслышать её… А ведь все высокие деревья — мудрецы.

Сойти бы, побродить, в поле выйти, да больно уж долго ждать назад пригородного, неизвестно ради чего три с лишком часа стоящего во Льве перед следованием обратно. Гудок — и липы, как будто старомодно поклонившись на прощанье, позади вместе со своей опустелой обителью.

Подъезжаем ко Льву. Путейцы где-то слезли в поле с серьезными матюгами. Старушки с задней лавки наконец-то подали голос: «Вы не до Лебедяни?» «Нет, я там на пригородный перейду, на Данков». «А-а-а-а… мне-то до Лебедяни». Деды же под конец пути раздухарились со своей прозрачной вовсю. На весь вагон и хрип, и крик — ну и трубят: «Да-а-а! Вот подъезжаем мы ко Льву! Это раньше было Астапово… Сюды он приехал… Да-а-а! Он хоть и писатель, но граф! И как стало ему с супругой совсем херово, он сюды и подался. Да-а-а! У него тут еще одно имение было.» «Чево-о-о! Ты что говоришь-то? Он тут заболел, ну, простудилси, и просто с поезда сошел, и помер здеся в дороге. А ты — имение! Ты языком заплетайся, но смысл не теряй!» «Да? Вон как… Я так-то знаю, что Толстой Лев, а до конца-то и не вник в эту… в историю вопроса! Ладно, на рынок пойдем?» «На какой еще рынок?» «Да мы, вообще, зачем едем-то сюда?» «Откуда я знаю? Поехали, и все». «А я сказал — имение? Толстой, да… Мне с палкой-то, если заморозило, до рынка не дойти». «Недалёко он там, дойдешь…»

Слушал я их и, застегиваясь, собираясь сходить, подумал: какое стихийное народное почитание, какая умопомрачительная, немыслимая популярность окружают имя этого человека, если до сих пор, пусть и старые люди, но толкуют о нем легенды в вагонах, идущих сквозь непочатую глушь по той самой линии, которая стала последним приютом старца, и приходящих на станцию, которая естественным путем переименовалась из Астапова и так и назвалась — Лев Толстой.


Сужается и беднеет содержаньем вокруг человека исходная среда его обитания. Мир вправду делается тесен. Однако еще можно ехать вот так в полупустом вагоне на деревянной лавке у окна, в поезде, который ходит раз в неделю — и ни души, ни сооружения, ни изделия верста за верстой, верста за верстой, — лишь представления магических сплетений попутных деревьев и гудящая даль полей…

Ноябрь 1997








Copyright © 2000-2011 Василий Зимин. Все ваши впечатления, предложения и пожелания принимаются
Все представленные на сайте материалы не могут быть использованы для публикации на других страницах сети Internet, в СМИ, печатных изданиях любого рода без получения разрешения автора. Для получения разрешения обращайтесь по электронной почте.


Автор — Алексей ВУЛЬФОВ © Все права защищены
Страница создана 07.01.2006