Из сборника «Рязано-Уральская» Алексея Вульфова

НАДО ПРОКАТИТЬСЯ НА ТАКОМ

Ничего нет милее дорожного одинокого покоя.

Взгляда выжидательного в окно после ночной полудремоты в вагонной качке за считанные минуты до прибытия на свою станцию. Разглядеть мчащийся край, еще неведомый, звездочки первых различившихся огней, волнистую вязь проводов — когда вещи собраны, чай допит, осталось лишь запахнуть шинель, набросить фуражку и через мерзлый тамбур спуститься в блаженную неизвестность …

Так выходил из липецкого скорого «Металлург» в Волово в декабре девяносто седьмого года, в ясную снежную ночь, сперва установив по коротким дымам за окном, что сильного мороза, слава Богу, на улице нету.

Скорый после сонного гудка, скрипнув, словно большие сани, абсолютно беззвучно поплыл за спиной со станции, лишь потрескивал под ним заледенелый путь. Желтые блики окон попрыгали по сугробам, утробно простучали заметенные хвостовые вагоны со сверканьем фонаря проводницы, и скоро пропали на кривой в темной поземке три красных огня — сочетанию которых столько лет, сколько самой чугунке…

Сладкий холод, как мороженое. Снежинки.

Закурил.

На платформе черная тишь. Все звуки тонут в снегах.

Волово. Старый вокзал в сугробах. Пахнет жженым углем печек, щиплет нос!

Рядом вагоны курятся, что пойдут на Лев Толстой.

А снегу полно, всё вокруг — кружева.

Легко, со слабым дрожанием, с зырканьем красного глаза пробежал трусцой вслед скорому одиночный локомотив на Ефремов.

Зал ожидания, тот, что с железной печью, на замке. Лишь в сенях стоит несколько лавок — под расписанием и пространным полукруглым окном. В лимонном свете единственной лампы виден кое-какой «разночинный народ»: трезвый мужичок с сыном, типическая бабуля и с ней глубокомысленный моложавый попутчик, одетый как бы для встречи большого человека, печальная женщина в сером платке в обнимку с сумкой, кто-то еще. Переговариваются тихонько, сосредоточенно.

Кассирша — строгая, непримиримая тулячка в нынешней серой форме — горько сетовала на закрытие ветки до Горбачева: «И путя поверх занесены, и ставни затворены, и народ по домам распустили. А кто живут там, как хошь теперь добирайся до места».

Представил себе заметенную колею в ночи, слепые сигналы, горбатые под снегами крыши покинутых вокзалов с «гребешками» - и сам затосковал словно об усопшем…

Однако пора на улицу, на поезд. Откуда ни возьмись в четыре утра потянулись к платформе люди. Вон у мамаши трое санок, она их по очереди волочет через пути Сызрано-Вяземской стороны и тащит к вагону, шумно пуская пар. Лицо у нее как вареная крупная морковь. Две личности вышмыгнули из-за угла, кто в чем, из тех, что всегда рыскают при любой станции. Им бы на выпивку, на папироску растрясти почтенную публику — небезопасны. В цветной одежде, будто ярмарочный персонаж Кустодиева, прибыл громадный путеец, увешанный ключами и молотками. Проводница, похожая в своей шинели на бойкого боевого грача, с грохотом открыла тамбур. Маманя с санками сразу туда.

— Васильна, привет!
— Привет! В Любимовку?
— Нет, к снохе. Они ко мне летом приезжали с Колькой, говорят: «Мама, в какой ты красоте живешь». А на что она мне, такая красота, когда печку каждый день топи? Ни к чему мне такой красоты. До Данкова, к ним.
— Вот и смотрю — приданого везешь.
— А я увсегда: санки цугом свяжу, запрягаюсь и вязу. Упыхалася.
— Колька-то… Все так же?
— А куда ж ему деваться, гад такой — также, сволота. Пьёть.

Пока женщины расторопно, по-мужски грузили в тамбур санки, откуда-то из самой глубины ночи возник тепловоз ТЭП. Вдруг ударивший прожектор его красочно подсветил все вокруг. Бубня низким раскатом дизеля, тепловоз легонько толкнул вагоны, прицепившись, и с их крыш поднялась снеговая пыль. Разводы ее долго взмахивали и извивались в луче, будто восточные танцовщицы, пока луч не погас и не засветил в сторону пути — значит, машинист перешел в переднюю кабину локомотива.

Пассажирский на станции Любимовка Фото Алексея Вульфова

Вагонов два и бормочущий тепловоз — вот и весь поезд, а тормоза пробуют суровые осмотрщики на полном серьезе, энергично, с искренним служебным устремленьем, с точною игрою фонарей, заглядыванием под кузова. Будто позируют перед каким начальством. Впрочем, так и нужно работать…

Залез в вагон, перекрестясь. Натоплено — замечательно. Что еще человеку нужно в зимнем пути? Можно припасть к окну, к столу, нос после холода вытереть, к самому себе обратиться: «Еду в Лев Толстой. Зима, глухая ночь, неведомая дорога. Вагон полупустой, вроде в нем пока все мирно. Ночное передвижение в тепле, в родном уюте «чугунки», по затерянному в снегах, холмах и времени пути. Пахнет зимой из оконных щелей, плацкартными лавками. Хорошо как, Господи».

Близок к вагону фасад воловского вокзала с Рязано-Уральской стороны. Он представляется угрюмой, темной стеной. Здание его — словно тяжело, но глубоко спящий человек, много про все знающий… Мудрые кирпичи…

Свистнула «тэпка», издала голос сквозь какие-то сипы, как бы превозмогая себя, стронула, и погромыхал, покатил вагон привычною дорогой.

Так сани идут за лошадкой…

Покачавшись, растворились в ночных чернилах огни Волово, и сколько ни вглядывался я после в окно, ни дышал на него, ни тер мутную влагу, ни прилипал щеками и лбом - ни единого огня, ни единой светлой точки вблизи или вдали, черно, словно во сне, ни неба нет, ни земли, в космосе земном движемся, в неясном пространстве — мерен, гулок ход — и неразличимая пустота кругом, как в зажмуренных глазах; вот какая глушь. И в вагоне тишина, лишь чей-то напыщенный шепот толкует о жизненных тягостях…

Станция Дворики Фото Эдуарда Грачева © 20.09.2002

Так ехалось до той самой минуты, пока не пошла по коридору проводница, заглядывая в каждое купе, и со служебным напряженьем не возгласила она: «Дворики! Дворики кому! Дворики!» Вздохнули тормоза — это машинист увидел впереди сигнал и огни станции, вагон беспокойно зашумел, ход замедлился, и всё раздавалось в казенном мраке на один тон, высоко, ласково-печально: «Дворики! Станция Дворики!»

…Так раньше выкликали кондуктора; нынче нигде такого не услышишь! Сотни лет звучал этот голос в магической были русского вагона, и скольким поколениям возвещал он о событии — явлении Станции, грядущей из небытия перегона — грядущей к чему? К какому движению судьбы путника, к какой перронной вести? Какое знамение привносила с собою в гремучие стены вагона шинель с серебряными пуговицами? За столетия, целые столетия…

Такое редкостно-щемящее, радостное ощущение Родины до озноба создалось тогда этим: «Дворики!» Такая неясная надежда… Такое сказало о себе издали, из самой-самой временной мглы что-то доброе … вдруг ожившее, пусть на короткий час, здесь, в ночном шарабане, идущем в стылом, совершенно пустом пространстве среди полевых волн, в краю, где земля заодно с небом, где и на карте этой местности сплошная белизна да нити волнующегося рельефа кругом линии, — где кажется, что, быть может, продлится все же наша история, наша жизнь, не исчерпан еще запас её…

Застал я этот голос. Довелось.

Проводница выкликнула не «Кулико'во», а «Кy'ликово Поле». Машинист же на обратном пути назвал просто: «Кулики».

Проехали Куркино — отчужденное тульское место, близ которого деревня есть с поразительным названием Кинь-Грусть…

Ночные вокзалы в Двориках, Политово с одиноко теплившимися оранжевыми окошками, с ярко-крашеными стенами, с «гребешками» — как живые, глядящие.

В Янушеве, перед Львом, на уже засиневшем рассвете целая бригада озябших шмыгавших женщин долго забиралась в вагон с трехлитровыми банками парного молока. «Всё Янушево едуть у Лев Толстой», - констатировали они сами себя, разместившись одышливо.

После как птицы облепили они платформу при вокзале во Льве и торговали вроде бы довольно бойко, со смехом, и все же заметно было, что они сильно замерзли, что вся эта торговля идет из-за большой и неотвратимой нужды, а не для посторонних накоплений, и с печалью каждая провожала меня глазами и говорила тихо, без всякой надежды: «Мальчик, молочка возьмите… »

Наше ли время на этой дороге, сегодняшний ли век?

Да чего стоят только названия станций на этой линии — от них одних веет целой русской литературой, от самой древности: Непрядово, Дворики… Птань! Баловинки, Янушево, Данков. Все это звучит как будто прямо из Бунина (а Птань у Шмелева есть в «Куликовом Поле»).

И не говоря уж об Астапове…

Побывав в знаменитом на весь мир, но почти не посещаемом музее, оглядев со счастливым изумленьем небывалый монумент станции, в котором движение лет встало и замерло, обратно со Льва поехал в Волово на тепловозе, на той самой «тэпке». Машинист в годах, с серьезной лукавиной во взгляде: «Борис Алексеевич», — руку протянул. Я полез в карман за удостоверением. Но бумаги он смотреть не стал — так, говорит, скажи, какого роду-племени, для чего и куда едешь, а то времена-то теперича какие — не сразу разберешься, потому интересуемся. И стал глядеть тревожно, по-охотничьи как-то.

Объяснил я в два слова. Машинист сразу успокоился, повольготней расположился за пультом в своем синем пиджаке с молоточками, помощник тоже стал смотреть яснее, добрее, — и поехали мирно.

Потянулись назад вокзал со своей первозданной пристройкой, штакетники, башни, прочая старина, с высоты локомотива показавшаяся вовсе не настоящей, из фильма, что ли.

В тумане наставшей оттепели, разогнавшись, понеслись неожиданно ходко, километров под восемьдесят. Спустились с Янушева в Данков по ошеломляющей крутизны уклону. Данков, как говорят машинисты, «в яме».

После Данкова открылась панорама донской поймы с клепаным мостом, а сбоку на возвышении — вид города с собором и церквами под самым небом, — как жаль, что пасмурно было! Но и в такую погоду восхищение взяло широтою и смыслом пейзажа, полнейшей в нем гармонией сочетания бытия человеческого и природного. Только ли от простора, большой дали? Нет, от того еще, что пейзаж увенчан главою собора.

Когда присутствует в пейзаже церковь и смотришь на нее, сразу меняется само ощущение жизни, отношение к жизни. Все окружающее обретает и значимость, и величие, и некий исторический подтекст — чувство корней, основания. То, от чего люди делаются серьезнее, смирнее, раздумчивее, почтительнее. Что-то очень важное, хотя чаще и позабытое в быту, приходит в душу к человеку, глядящему на церковь…

Потому бесконечно было и будет рисование художниками классических пейзажей с церковью; это образ — из вечных, не исчерпываемых до конца творческим даром человека. Это из сюжетов, у которых дна нет…

…А с Данкова на Яхонтово подъемище тоже будь здоров, отвесный, с кривыми, выемками, тот еще серпантин!

— На паровозе тут с поездами под уклон ехали только перекрестившись. На пол ложились, на ногах не устоять было от качки, вот как разгонялися! Дышел не различишь, все пестрит, гром сплошной, катавасия. С Данкова чуть не в самое Янушево, бывало, вынесет. Каждый раз думаешь — ну все, конец…

Это вальяжно, эдак по-купечески толкует машинист Борис Алексеевич. Голос его звучит в густом машинном шуме, сбивчивом перестуке, дребезжании окон, во всей устремленной дышащей энергетике тепловоза. Путь и провода навстречу однообразно тянутся из тумана. Машинист почти неподвижен, не допускает ни единого заметного движения — кажется, что поезд у него идет сам собой.

Привычные сочетания: речь, гул, сквозняки, качка, удары колес, вздрагивающее железо, огни, курево, гарь, неподвижность в кабине, все мчится снаружи — родные сочетания…

Тем временем тряслась-ехала в Москву в машинном отделении, в холодке, на полах, в пакете с изображением раздетой девицы дебелая говядина, приобретенная мною выгодно на рынке во Льве, — купил я ее, надо полагать, вдохновленный активным изобильем южно-русского базара, под проникающим воздействием крестьянского духа, которым доныне пропитан здешний край.

Запомнилось, что всюду хоть один-два человека, но поезд наш ждали, кое-где при уцелевших вокзалах с «гребешками», а кое-где и вовсе у одинокого столба посреди полей; много садились по Куликам, Птани, Дворикам. Битком привезли народу в Волово. Значит, нужна эта дорога? Кому-то нужна?*) Сама постановка вопроса этого уже содержит в себе весь наш теперешний деграданс…